Российское вторжение в Украину потрясло большинство россиян. Опросы социологов говорят о жалобах людей на страх, тревогу и апатию. А после объявления "частичной" мобилизации 21 сентября возросло число жалоб на депрессию. "Idel.Реалии" поговорили с людьми, у которых диагностированы психические расстройства, о том, как война повлияла на их состояние и каким образом они справляются с ментальными проблемами сейчас.

"Неважно, какой диагноз у тебя стоит — ты более адекватен, чем люди, которые поддерживают войну"

Михаил (имя изменено), 22 года, Саратов, журналист. Диагноз — пограничное расстройство личности

— Пограничное расстройство личности (ПРЛ) диагностировали мне в 18 лет. С меня взяли обещание ходить на психотерапию, но я благополучно забил. Я прочитал кучу статей, книг, посмотрел документалки и пришел к выводу, что я классный парень и сам со всем справлюсь. В общем, через три года я все-таки вернулся к психиатру.

Я не очень типичный "пограничник", потому что достаточно хорошо себя контролировал. Но весь потрясающий спектр ПРЛ у меня был: дуальное (черно-белое) мышление и кардинальная смена настроения. Только в терапии я осознал, что далеко не все люди за день испытывают смену эмоций от бешенства до радости, от желания умереть — до восхищения жизнью.

Параллельно с этим у меня всегда была фоновая депрессия — те самые "прекрасные" три дня, когда ты не можешь встать с кровати и почистить зубы — и не можешь объяснить, почему. Лежишь, лайкаешь мемы и думаешь: "Господи, как же это про меня".

Сейчас я в активной терапии около пяти месяцев. Мне сказали, что нужно принимать таблетки в течение нескольких лет, намекнув, что поддерживающая медикаментозная терапия может длиться всю жизнь. Они мне реально помогают — правда, хочется увеличить дозировку, я стал больше тревожиться, но это может быть на фоне того, что война идет год — и это ретравматизация. Благодаря препаратам я наконец-то стал нормально спать, меня перестало "колбасить" в разные стороны. Жить стало намного легче — ну, насколько можно легко жить в России 2023 года.

Начало войны я прекрасно помню. Первые новости застали меня в кровати, когда я листал свою ленту в соцсетях. Сказать, что я испытал шок — ничего не сказать. У меня было полное ощущение, что это все неправда. У меня раньше были приступы дереализации, но чтобы что-то случилось во внешнем мире, и я в это не поверил — такое у меня было в первый раз.

Я поехал на главную площадь города, там было пусто, как выяснилось — всех уже повязали. Причем я опоздал буквально на пять минут. Потом я отправился к отделению полиции, потому что задержали трех моих одногруппников. В сумме я прождал шесть часов и успел обо всем подумать. Самая главная мысль была — все это долго не продлится. Я был уверен, что власть в России окончательно сошла с ума, и сейчас наконец-то все это осознают. Это настолько ужасно, что при всей аполитичности людей никто это терпеть не будет — и страшнее случиться ничего не может.

Около трех дней я провел в уверенности, что все это закончится сменой власти в России, но, как мы видим, это не закончилось до сих пор. Не сказать, что потом мне стало хуже. Когда тебе ставят диагноз, есть ощущение собственной ненормальности — и от этого становится проще. Потом, когда ты видишь, что в комментариях девочке из Мариуполя пишут "чертова бандеровка", понимаешь, что неважно, какой диагноз у тебя стоит — ты более адекватен, чем люди, которые поддерживают войну.

Параллельно с происходящим мои одногруппники обсуждали, что в кино не будут показывать "Бэтмена" — и примерно тут я и осознал, что все это скоро не кончится. После этого мой мозг вытеснил меня из реальности — я перестал понимать, зачем дальше ходить в университет, зачем искать работу и как-то строить свою жизнь. Я открывал новостную ленту, читал ее и на автопилоте старался выполнять какие-то свои обязанности.

"Пограничникам" свойственно то, что мы очень легко разрываем отношения с другими людьми. Когда происходили Буча, Ирпень, Мариуполь, я в пух и прах ругался с приятелями, поддерживающими войну, — по итогу отношения с ними разрушены, их не восстановишь.

Очень плохо мне стало в июне. Я писал диплом без понимания, зачем я это делаю. Мою профессию (я учился журналистике) уничтожали в России: закрыли все крупные медиа, начали покушаться на совсем маленькие. Я думал, что дальнейшая работа по профессии вынудит меня заключить сделку с совестью, а это еще хуже для мозга. На парах мы сидели и обсуждали гражданское общество в России — это просто не укладывалось в моей голове.

Было страшно идти к какому-либо специалисту, потому что я не знал, какой позиции он будет придерживаться. Было страшно, что я попаду к какому-нибудь неадекватному Z-патриоту, он посадит меня на какие-нибудь транквилизаторы — и я превращусь в овоща. Думаю, что был такой риск, потому что все неожиданно сошли с ума на тему национал-предателей.

Весь июль я пролежал в кровати без сил что-либо сделать. А весь август страшно пил. И, что удивительно, в августе я начал приходить в себя. Приходило осознание, что война не заканчивается, а себя надо сохранять. Меня очень поддерживали мои друзья, которые тоже все это тяжело переживали. И их нельзя было оставлять — им надо было помогать. Потом до меня дошло, что себе тоже надо помогать — и начал приводить себя в порядок. Ни про какое "нормально" и "хорошо" речи не шло — я думал о том, чтобы довести себя в каком-то более-менее живом состоянии до окончания этого безумия.

Один из устойчивых симптомов пограничного расстройства — это расщепление личности. У меня, по сути, нет цельного ядра, я ощущаю себя одновременно всем и одновременно никем. Кажется сначала, что ты один человек, потом другой, очень легко отзеркаливаешь людей, не замечая этого. И тут я осознал, что мне, конечно, очень страшно и очень плохо, но есть какие-то принципы и какие-то идеи, от которых я не отступлюсь, и на фоне этого получилось сформировать какое-то цельное личностное ядро — это одна из позитивных сторон. Очень грустно, что для этого потребовались мировой кризис и война.

Сейчас параллельно с терапией я также рефлексирую и анализирую все с самим собой. Танки едут, самолеты летят, люди гибнут. Не видится никого, кто бы мог этому помешать — и это пугает. Но с моим диагнозом в первую очередь надо сохранить себя. Делать какую-то минимально возможную работу, чтобы не сойти с ума. Мне повезло, что я нашел работу, где могу вносить свой небольшой вклад против войны. Для меня это стало привилегией, потому что есть возможность вставить пылинку в эти адские колеса. Меня это поддерживает и бодрит.

"Когда началась война, я стала ярким проявлением человека, который был воодушевлен надвинувшейся бурей"

Арина, 21 год, Саратов, SMM-менеджер. Диагноз — тревожно-депрессивное расстройство, обсессивно-компульсивное расстройство

— В первый раз мои родители обратились к психиатру, когда мне было пять лет. Я очень тяжело перенесла ветрянку и, как оказалось, это может впоследствии повлиять на нервную систему. В пять лет я заработала себе обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР): я видела везде микробы, мне казалось, что моя еда отравлена — я заставляла маму пробовать мой чай, мыла руки каждые 15 минут. В общем, у меня были все стереотипные симптомы ОКР. Лечили меня, как я помню, медикаментозно. Психиатр тогда сказал моим родителям, что я рассуждаю и веду себя как бабушка.

В целом я всегда была очень эмоциональным, резким и порывистым человеком. Но долгие годы после моего лечения расстройство меня не беспокоило. В возрасте 19 лет я очень много училась, параллельно работала несколько месяцев без выходных, личной жизни у меня не было — и в пиковый момент это закончилось депрессией. В один из дней я поняла, что лежу, смотрю в потолок, не могу встать, чтобы почистить зубы, принять душ, приготовить поесть. Говорят, что при депрессии человеку в тягость удовлетворять даже какие-то базовые потребности — это случилось со мной. Депрессия сочеталась с рядом сопутствующих симптомов: в голове был круговорот навязчивых мыслей. Я не могла спать (когда я засыпала, мне казалось, что за мной постоянно кто-то следит), а подходя к зеркалу, боялась, что на меня кто-то посмотрит в ответ.

С этими проблемами я обратилась за квалифицированной медицинской помощью. Психотерапевт, с которым я занимаюсь сейчас, меня более чем устраивает — я определенно вижу эффект. Своим курирующим психиатром, который направляет мое лечение, тоже очень довольна.

Я считаю, что люди с тревожным спектром расстройств в хаотичные, неясные времена активизируются и чувствуют себя спокойно и уверенно. В то время, как психически здоровые люди испытывают негативные эмоции (они напуганы и угнетены).

Когда началась война, я стала ярким проявлением человека, который был воодушевлен надвинувшейся бурей: "Ведь это так интересно", — считала я. Внутри меня ничего не дрогнуло. Для меня это было каким-то новым вызовом в жизни. Что интересно, за последний год, пока я иду к своему устойчивому ментальному состоянию, мне становится все страшнее и страшнее. Я замечаю этот переход с изначально спокойного состояния в состояние напуганного человека, которому уже не кажется все происходящее захватывающей игрой на выживание.

В начале войны у меня была пророссийская позиция, хотя я всегда была против военных действий. Меня бесило, что люди меня не слышали, когда я говорила о том, что против смертей невинных людей. Но при этом я могла найти оправдания действиям российских властей. На мою тогдашнюю позицию наложилось несколько факторов: это и образование в институте — я должна была ехать учиться по обмену, но программу закрыли из-за войны, моя работа — в соцсетях я каждый день чистила комментарии, где были фотографии расчлененки российских солдат с надписями из серии "заберите свое". Во всем этом я видела русофобию. Еще не понимала, чем я лично заслужила такое отношение.

По итогу личная обида смешалась со всем остальным — и у меня выработалась оправдательная позиция. Сейчас мне за это стыдно, в том числе за свои пророссийские шутки и околопатриотичные видео, которые я делала. Теперь я это воспринимаю как свое большое заблуждение. Не понимаю, как можно было развязать войну с пустого места. Я не верила, что у власти могут находиться люди, которые допускают настолько неэффективные и глупые решения. Оказалось, что такое может быть — и меня это потрясло.

Сейчас близкие меня поддерживают. И я люблю на своем примере объяснять сомневающимся людям тот момент, что мнение может меняться по разным причинам. Благодаря психотерапии окончательное признание своей позиции приводит к тому, что я очень резко стала реагировать на инфоповоды, у меня появились собственные триггеры. Например, если выходит какой-то новый пост в Telegram-канале Дмитрия Медведева, я его обязательно прочту, зная, что меня будет трясти от злости.

Теперь я уверена, что злиться и бояться — это адекватная и нормальная реакция на происходящее. Меня больше напрягало то, что в первый момент я не боялась и меня вообще приводило в восторг происходящее. Сейчас мне больно от того, что моя молодость и юность посвящены внутренней идеологической борьбе. В то время, когда хочется пожить, побыть молодой и беспечной, мне нужно думать, бояться, анализировать, принимать оперативные решения, быстро адаптироваться к меняющимся обстоятельствам. Получается, что приходится больше работать над своей жизнью, чем просто жить, чувствовать и наслаждаться.

"Если не обратиться за помощью, вероятность того, что я сойду с ума или сопьюсь, очень велика"

Алиса, 23 года, Поволжье (просила не указывать конкретный город), специалист службы заботы. Диагноз — депрессия

— Последние несколько лет я испытываю полное моральное опустошение и отсутствие физического желания что-либо делать. Мне не хочется вставать с кровати, заниматься бытовыми вопросами, где-либо работать –— в целом я перестала чувствовать жизнь.

24 февраля 2022 года я почувствовал страх и ненависть ко всему происходящему. Казалось, что XXI век — это век дипломатии. Мы должны договариваться с людьми, а не убивать их, исходя из каких-то непонятно преподнесенных призрачных целей.

Кризисный эпизод моего психоэмоционального состояния длится год. От чтения новостей становится хуже каждый день. Но к психотерапевту я пошла совсем недавно. До этого я не пыталась себе помочь. Все мое "лечение" заключалось в употреблении алкоголя: выпить и забыться. Последний год я нахожусь в состоянии неконтролируемой тревожности 24 часа в сутки. Я с этим засыпаю и просыпаюсь. Периодически я впадаю в истерики, которые заканчиваются агрессией, и я срываюсь на людей. У меня раньше никогда такого не было.

В общем война сделала моему состоянию только хуже. Ко всем прочим симптомам добавилось ощущение постоянной тревоги. Мне стало страшно за общее будущее и за своих близких. Что удивительно, я не переживаю за себя, несмотря на то, что у меня есть военный билет — я медик по образованию. Вероятность того, что я окажусь на войне, крайне мала, как мне кажется. Да и вообще это такая психологическая позиция — за себя не страшно.

Всю весну мне было очень плохо, летом я смирилась с тем, что ничего изменить в международной обстановке я не могу. Пришло осознание, что никакие демонстрации, митинги и пикеты ничего не изменят. Я перестала читать новости, меня отпустило — я перестала постоянно думать о войне. Но осенью, когда началась мобилизация, был полный крах в моем сознании. Я сразу начала переживать за всех мужчин, которые меня окружают. Я и так не понимала, почему идет война, так теперь еще и объявили мобилизацию — все это остро диссонировало в моей голове.

Обратится к психотерапевту мне позволила сделать работа. Еще я поняла, что если я не начну ничего предпринимать, вероятность того, что сойду с ума или сопьюсь, крайне велика. А это не совсем то, о чем я мечтала, — хочется полноценной и стабильной жизни.

"Начало войны пустило псу под хвост год моего лечения"

Екатерина Гольдшмидт, 28 лет, Ереван (ранее — Саратов), художник. Диагноз — биполярное аффективное расстройство (БАР)

— Биполярное расстройство диагностировали мне два года назад. В БАР есть маниакальная и депрессивная фазы. До моего лечения эти фазы никак не контролировались. При маниакальной фазе у меня приподнятое настроение, я не могу спать, могу взяться за очень много дел, которые впоследствии не доделаю. Еще в этой фазе я склонна к необдуманным поступкам — например, выйти замуж, что я и сделала в свое время. Позже развелась. В маниакальной фазе я нахожусь в состоянии эйфории, переставая различать реальность и вымысел. Эта фаза внезапно меняется по щелчку на депрессивную. Я открываю глаза и понимаю, что у меня нет сил двигаться, нет желания жить, я не могу делать никакие дела и вести социальную жизнь.

До своего лечения я не понимала, что со мной происходит. Самая долгая депрессивная фаза длилась полгода. Порой становилось лучше, но позже я опять скатывалась в глубокую депрессию.

Спасибо моим заботливым близким людям — они отправили меня к психиатру, который диагностировал БАР, и объяснил, как с этим жить. В процессе медикаментозного лечения и психотерапии я научилась улавливать "звоночки", когда начинаются фазы, и уже знаю, что с ними делать. Сейчас я выхожу в ремиссию, живу как нормальный человек: нет перепадов и скачков настроения. Я веду личный дневник, медитирую и стараюсь общаться с адекватными людьми, которые знают, что со мной, и всегда поддерживают.

Начало войны пустило псу под хвост год моего лечения. У меня началась депрессивная фаза. Даже самому психически устойчивому человеку было тяжело принимать факт войны, а люди с ментальными проблемами оказались под огромным ударом. Тебе нужно быть с трезвой головой, принимать какие-то решения и осознать происходящее, а я это сделать не могла. Я внезапно оказалась из состояния ремиссии — в депрессии. Депрессивная фаза закончилась, когда я была в релокации около месяца.

Мои ментальные проблемы не помешали принять решение о релокации, но отягчили весь процесс, потому что нужно было заставить себя что-то делать и понижать свой уровень тревоги. Принимать какие-то важные решения в таком состоянии очень тяжело. До моего отъезда из России с момента начала войны каждый день у меня были панические атаки.

Сейчас меня беспокоит в первую очередь уровень тревоги. Разумеется, он снизился благодаря переезду, потому что я, наконец, начала чувствовать себя в безопасности. Но разлука с семьей, своим домом посеяла во мне ощущение, что я оказалась беспризорником. Это очень сильно давит, еще давит общественное мнение людей, которые обвиняют меня в том, что я уехала. Отсюда возникают вопросы в голове: сделала ли я все правильно? Может, мне бросить все и вернуться?

Я беспокоюсь не только за свою жизнь, но и за жизнь моих соотечественников, а также за людей, которые живут в Украине. Если ты в релокации, то ты сталкиваешься со многими людьми, у которых очень тяжелые судьбы, — это давит. Потому что я всегда перекладываю какой-то чужой опыт на себя. Но в любом случае мой переезд однозначно спас меня от психоневрологического диспансера.

Мнение психолога

Адриана Лито, психолог, супервизор, глава международного социального проекта "Адриатика" отмечает, что в зависимости от местонахождения клиента и его отношения к происходящему изменились и их запросы:

— Есть люди, которым пришлось экстренно переезжать, есть те, кто стал беженцем, есть те, кто стал волонтером: кому-то нужно заново строить жизнь, кто-то насмотрелся на чужое горе или встретился со своим. У других клиентов в целом появляются разные чувства: горе, гнев, страх, тревога перед будущим — но тут все индивидуально.

В зависимости от внутреннего состояния клиента на передний план, по словам Лито, вышло несколько основных проблем: "У кого-то изначально было много гнева или боли, потом приходили другие процессы, появлялось много энергии. У других людей произошло замирание: сложно работать, вставать с кровати, делать хоть что-то. Но если обобщить, то стратегий несколько: бежать, пробовать сохранить то, что можно сохранить, помогать другим, затаиться или бороться".

Адриана Лито считает, что вне зависимости от наличия психических расстройств война значительно повлияла на всех. С мнением о том, что люди с психическими расстройствами легче справляются с таким стрессом, Лито не согласна:

— Это как сказать, что "люди, перенесшие корону, легче переносят чуму" — в некоторых случаях так бывает, но часто наоборот становится хуже. В некоторых случаях на время острого стресса у некоторых людей с расстройствами происходит временное улучшение (как, например, у людей с тревожными расстройствами было улучшение в начале пандемии) за счёт мобилизации всех ресурсов, но затем часто наступает регресс или обострение. Однако некоторые типы проблем, если они не сопровождаются десоциализацией, могут быть очень адаптивны для кризисов — они могут долго не чувствовать усталости и делать невозможное. Но это, скорее, исключения.

Состояние людей с психическими расстройствами — в зависимости от диагноза — менялось на протяжении нескольких месяцев войны, говорит Лито: "У тревожных людей ближе к осени было ощущение выгорания, мысли о смерти (из-за угроз ядерной войны), у депрессивных клиентов в начале войны был кризис вплоть до суицидов, у нарциссических клиентов было много мыслей о том, что они ничтожны или сделали недостаточно как реакция на бессилие. У других клиентов была разная динамика в зависимости от типа сложностей и личной ситуации".

Адриана Лито уверена, что разница идеологий клиента и специалиста влияет на работу: "Это одно из больших направлений супервизорской работы, потому что даже если в целом отношение совпадает, видение того, что дальше должно происходить и что мы делаем, может быть очень разным. Порой терапевты не знают, как с этим обходиться, — и мы вместе пытаемся найти работающие стратегии для каждого случая. Иногда лучшая — передать клиента другому специалисту".

Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Что делать, если у вас заблокирован сайт "Idel.Реалии", читайте здесь.